Есть сорт людей, к которым с первого мгновения знакомства
немедленно начинаешь обращаться по имени. Макс один из таких людей. Есть люди,
к которым тебя с самого начала влечёт, не потому что они тебе нравятся, а,
наоборот, потому что они вызывают презрение. Презираешь их с такой полнотой,
что они даже становятся тебе любопытны. Вновь и вновь сталкиваешься с ними,
изучаешь их, вызываешь в себе к ним сострадание, которое на самом деле в тебе и
не ночевало. Помогаешь им в том или этом, и опять же не из симпатии, а по
какой-то инерции, не умея постичь причину их мучений.
Я прекрасно помню вечер, когда Макс остановил меня на
бульваре. Я помню антипатию, которую тут же вызвали его физиономия, его манера
держаться. Я опаздывал в кинотеатр, и вот его грустное еврейское лицо предстало
передо мной. Он попросил прикурить, но мгновенно и ясно я осознал, что это
только предлог. Мгновенно и ясно я осознал, что сейчас на мою голову выльется
ушат чьих-то горестей, а на фига мне это нужно было. Он заговорил, и я ответил
коротко, почти грубо. Его лицо приблизилось, теперь оно маячило перед моим,
теперь оно присасывалось к моему лицу, как пиявка. Чтобы избавиться, я
попытался сунуть ему какую-то мелочь. Специально, чтобы оскорбить. Не тут-то
было, он отказывался оскорбляться, продолжая пиявкой висеть на мне.
С того вечера он стал вынюхивать меня по-ищеичьи, другого
слова не подберу. Столкнувшись с ним то там, то здесь несколько раз, я поначалу
отнёс это на счёт случайностей. Постепенно, однако, во мне росло подозрение.
Выходя вечером на улицу, я уже спрашивал себя помимо воли: "Ну-ка, куда ты
сегодня? Ага... а ты уверен, что Макс не повстречается тебе там?".
Прогуливаясь, я выбирал совершенно незнакомые мне районы
города, такие, в которые, казалось, Максу не придёт в голову забраться. Я знал,
что он должен придерживаться определённых маршрутов: Больших бульваров,
Монпарнаса, Монмартра, то есть мест, где собираются туристы, из которых можно
выжать копейку. К концу вечера я совершенно забывал о нём. Я приближался к дому,
и Макс начисто улетучивался у меня из головы. И тут-то он выворачивался
навстречу. И всегда вроде бы торопясь куда-то, бочком, головой вперёд. Как он
оказывался именно в этом месте именно в эту минуту, ума не приложу. Странно
было это, говорю вам. Он приближался ко мне, лицо его принимало выражение,
специально предназначенное для меня, даю слово. Это была маска скорби и печали,
будто высвеченная изнутри робким светом синагогальной свечки (если таковые
существуют). Я заранее знал слова, с которыми он обратится ко мне, и начинал
смеяться, когда он их произносил. И он всегда воспринимал мой смех как признак
дружелюбия. "Миллер, и как вы поживаете?" произносил он с ударением,
будто мы не виделись годы. Лицо его растягивалось в улыбке и тут же гасло в
серьёзность, будто кто-то потушил упомянутую свечку. "Миллер, а вы знаете,
что со мной было с тех пор, как мы с вами виделись?" - спрашивал он с
упором, и это тоже был стандарт. Я прекрасно знал, что ничего с ним не
"было", пока мы не виделись, но по опыту я также знал, что вскоре мы
будем сидеть где-нибудь, смакуя игру, притворяясь, будто с ним действительно
что-то произошло. Он ничего не делал, кроме как с утра до ночи шаркал до
изнеможения по бульварам, и, следовательно, именно это и "было" с
ним. Если на улице стояла тёплая погода или, наоборот, было холодно, то данные
явления природы не просто существовали сами по себе, но "были"
(случались) с Максом, пока мы не виделись. Ну а уж если он находил работу на
день-другой, тут, разумеется, с ним происходило грандиозное событие. И,
разумеется, всё, что "бывало" с ним, находилось только по одну
сторону спектра человеческого бытия: чёрную его сторону. Как же иначе: Макс
всегда жил в предвосхищении неудач, сначала мелких, потом крупных. Конечно же,
неудачи настигали его, и именно в таком порядке: сначала мелкие, потом крупные.
